Но отец не только не оттолкнул её, он прижал голову Софьи к своей груди и с минуту сидел молча, погружённый в какие-то свои, не известные ей переживания.

– Соня, ты так напомнила мне сейчас маму, – запинаясь, сказал Захар Николаевич. – В любом деле она горела, как факел: ярко и всегда своим светом.

Софье были дороги эти слова. Рано умершая мать вставала в сознании Софьи в романтическом ореоле, каким-то почти неземным существом.

Но, пережив волнение от воспоминания о матери, Софья всё же была встревожена и озадачена. Отец ни единым словом не отозвался на её слова, в которые она вложила многодневный запас своих раздумий. Вполне возможно, что он воспринимал её в эти минуты только внешне, не вслушиваясь и не вдумываясь в то, что она говорила.

Ей казалось, что отец сейчас встанет и энергично, но, как всегда, немного напыщенно произнесёт: "Да, Соня, я не хочу углублять своих ошибок. Я был не прав трижды: первый раз, поставив твою самостоятельность в любви под сомнение, второй раз, лишив Краюхина своего расположения и, наконец, увидев в Бенедиктине поводыря своей старости". Но проходили секунды, минуты, а Захар Николаевич сидел, склонив голову на руку. Вдруг он встал. Софья замерла в ожидании. Если только он скажет то, что она ждёт, что ей так хочется услышать от него, – она бросится к нему и крепко-крепко обнимет. Но Захар Николаевич сказал совсем о другом, словно и не было между ними тяжёлого спора.

– Соня, приближается день твоего рождения. Ты не забыла?

Захар Николаевич опять снял пенсне, будто знал, что это преображает его, делает каким-то более близким Софье.

Никакой другой праздник не чтил так Захар Николаевич, как день рождения дочери. Прежде они вместе с Софьей садились за стол и составляли список гостей. Захар Николаевич и теперь собирался проделать это. Вместе со стулом он придвинулся к уголочку стола. Софья наблюдала за ним, и, видя, как он спокойно берёт бумагу, она поняла, что он ни в чём, совершенно ни в чём не уступил ей сегодня. Она живо представила, кто соберётся на её именины, и вдруг самодовольное, гладкое лицо Бенедиктина заслонило всех. Он, конечно, не упустит такого случая, если даже она и не позовёт его. Зато не будет того, кто особенно дорог ей.

– С праздником, папа, нынче у меня ничего не получится, – сказала Софья, стараясь быть спокойной.

– Почему? – Отец торопливо надел пенсне, и близорукие глаза его стали опять строгими и чужими.

– Я собираюсь на той неделе уехать. Поеду, папа, в Улуюлье. Представь себе, что до сих пор я не могу объяснить характер находок Краюхина. Мне надо самой побывать на раскопках.

Это было для Захара Николаевича так неожиданно, что он даже встал.

– И надолго? – голос отца дрогнул.

– Пробуду, сколько потребуется для дела.

– Следовательно, меня оставляешь на попечение того самого Бенедиктина, которого ты только что поносила?

Захар Николаевич смотрел дочери прямо в глаза. Софья заметила, как зрачки отца расширились и взгляд его стал совсем холодным. Она растерялась и не смогла промолвить ни одного слова.

– Вот, Соня, цена твоих поучений: ни чувства, ни логики, – Захар Николаевич говорил, отчеканивая каждое слово, и Софья видела, что он сдерживался, чтобы не закричать.

"Ни чувства, ни логики! – мысленно повторила она. – Что он говорит?! Уж я ли не приносила в жертву свои желания ради любви к нему?!" – думала Софья. Ей вспомнилось, как он методично уничтожал в доме всё, что могло напомнить об Алексее, и она покорно, почти молча переносила это.

– Думай всё что угодно, папа. На этот раз я поступлю так, как мне это нужно, – сказала Софья твёрдо.

– Я не держу тебя, Соня, поезжай хоть сегодня, – Захар Николаевич старался придать своему голосу безразличие, но, выходя из комнаты, он сильно хлопнул дверью, и Софья поняла, что её решение крайне ожесточило его.

2

Сказав отцу, что она едет в Улуюлье, Софья выдала желаемое за существующее. Пока она ничего не сделала, чтобы совершить такую поездку. Правда, с тех пор как экспедиция Марины выехала к месту работы, Софья не один раз с тоской думала: хорошо бы и ей побывать сейчас в Улуюлье. О многом хотелось поговорить с Алексеем. Столько дней и событий пронеслось с момента их разлуки!.. Он писал ей, но письма были редкими и короткими. По отдельным фразам, иногда прорывавшимся в его деловых записках к ней, она чувствовала, что ему трудно, очень трудно… Сознание того, что она помогает ему отсюда, из города, успокаивало её. Но за последнее время всё чаще и чаще её стала охватывать какая-то безотчётная тревога за Алексея, за будущее их отношений. "Разве так по-настоящему любят? Любовь должна быть слепой. Надо бросить всё и ехать к нему, чтобы только быть вместе с ним всегда, до конца жизни", – рассуждала она. Но бросить всё ей не позволяли другие чувства: ответственность за работу, чувство привязанности к отцу, чувство осёдлости и уюта.

Но как накапливающаяся вода в конце концов подымается над уровнем берегов и неудержимо прорывается через плотину, устремляясь вперёд, так и душа Софьи после всех раздумий и треволнений вышла из того обычного равновесия, которое удерживало её в городе, и в доме отца, вдали от Алексея. "Ехать, немедленно ехать в Улуюлье!" Этот зов души не покидал её в последнее время. Днём она слышала его всюду, чем бы ни была занята, а ночью ей снились бесконечные хлопоты, связанные со сборами в дорогу.

Высказав отцу горячо и запальчиво своё желание, она сделала первый шаг на пути к исполнению этого желания.

Теперь, когда отец ушёл и она осталась одна, ей, несмотря на горький осадок от разговора, было радостно. Вот и случилось самое трудное: шар, лежавший неподвижно на одном месте, от толчка со стороны тронулся и покатился. Она была убеждена, что ей уже не остановиться теперь на полдороге.

Софья прошлась по комнате. "Что же дальше?" – спросила она себя. Она подошла к своей кровати, сняла покрывало и легла, закинув руки за голову.

"Надо всё не спеша обдумать… С папой ничего не случится. Поживёт один!.. Бенедиктин… Что я о нём думаю? Для меня он безразличен, а на всё остальное наплевать. Алексей… Как он обрадуется, что я приеду, приеду сама!.. Да, но с чего всё-таки начать?" – проносилось в мыслях Софьи.

Если бы в городе была Марина, Софья поспешила бы к ней. Но Марина уже вторую неделю в Улуюльском крае. Может быть пойти к директору архива? Человек он просвещённый и добрый и относится к ней с искренним уважением, но не имеет права отпустить её с работы, и тем более на длительный срок.

А не лучше ли поговорить с директором института Водомеровым? Ведь она может помочь в работе комплексной экспедиции. Тем более что в её составе нет никого из историков. Поразмыслив, она решила, что так и поступит. Но не прошло и пяти минут, как новые сомнения стали беспокоить её. "Конечно, Водомеров мог бы решить этот вопрос, – думала она, – но он наверняка будет советоваться с отцом, тот расскажет обо всём Бенедиктину, и, чего доброго, меня начнут отговаривать от поездки". И Софья решила, что к Водомерову она не пойдёт.

Задумавшись, Софья перебирала в памяти всех тех лиц, к которым может обратиться за помощью. "А что, если пойти в обком к Максиму Матвеевичу Строгову?" – мелькнуло у неё в голове. Она вспомнила, что однажды Максим Строгов ей уже помог. Это произошло в тот момент, когда Алексей обратился к ней с просьбой переслать копию анализа руд, произведённого инженером фон Клейстом. По установленному порядку для этого требовалось специальное разрешение. Софья рассказала о своих затруднениях Марине, и та пообещала поговорить с братом. Вскоре директору архива было дано указание всячески содействовать А.К. Краюхину в проведении работы по изучению истории, экономики и геологии Улуюльского края.

Вспомнив всё это, Софья успокоилась. Она погасила лампу и быстро уснула.

Утром Софья позвонила Максиму. Он согласился принять её немедленно.