Анастасия Фёдоровна посмотрела на Максима с недоверием.

– Я не шучу, – сказал он.

Анастасия Фёдоровна перевела взгляд на Марину, потом ещё раз на мужа и захлопала в ладоши.

– Ура-а!.. Браво!..

– Что с тобой, Настя? – спросил Максим и, глянув на улыбавшуюся сестру, засмеялся.

– Правда на моей стороне – вот что! Тра-ля-ля!..

Пританцовывая, Анастасия Фёдоровна выбежала из столовой. И трудно было поверить в этот момент, что этой высокой полной женщине за сорок лет и что временами её неотступно преследуют невесёлые, тревожные мысли о своей женской доле.

– Поедет! – довольно сказала Марина.

Максим, улыбаясь, утвердительно кивнул головой.

Глава шестнадцатая

1

Жизнь Софьи осложнялась с каждым днём. Бенедиктин с утра до ночи сидел теперь на половине отца. Его раскатистый смех становился всё более громким и вызывающим. Смелее входил он и к Софье. При каждом его появлении она как-то вся внутренне сжималась, словно он мог оскорбить её. К счастью, он подолгу не задерживался и, рассыпав тысячи извинений, удалялся. Но по его пристальным взглядам, по тем нежным ноткам, которые иногда прорывались в его голосе, Софья угадывала, что он исподволь готовит её к чему-то более значительному, чем все эти мимолётные разговоры. "Господи, неужели он вздумает опять объясняться в любви?" – обеспокоенно думала она.

В её душе всё сильнее и сильнее нарастало чувство протеста. Но вместе с тем её ни на минуту не покидало сознание своего бессилия перед ним. Всякий раз, когда он входил, Софья переживала мучительное состояние скованности. Его изысканность, смешанная с нагловатостью, парализовывала её волю. Она чувствовала, что то же самое может произойти и в тот момент, который неотвратимо приближался. Она боялась этой минуты, но, боясь, готовила все свои силы для отпора.

Однажды вечером к ней зашёл отец. Было уже близ полуночи. В большом доме стояла тишина. В широкое окно тянуло свежестью реки. Изредка в комнату врывались отголоски той хлопотливой трудовой жизни, которой жила многоводная река и днём и ночью. Свистки пароходов, то низкие и густые, то пронзительно-звонкие, хруст цепей на ковшах землечерпалок, шум пара, вырывавшегося в пароотводные клапаны, слышались иногда так отчётливо, будто всё это происходило за стеной, иногда же доносились ослабевшими, едва слышимыми, словно перед этим они прошли неисчислимые расстояния. Это в ночи совершалась вместе с людской работой незримая и вечная работа природы: капризные потоки воздуха то гасили силу звука, то отступали, как бы освобождая им путь.

Софья сидела за столом, заваленным книгами и журналами. Возле чернильного прибора лежали карандашные зарисовки улуюльских находок Алексея. Вот уже несколько дней Софья старалась разгадать эти находки, не только напрягая свою память и вспоминая всё виденное в музеях материальной культуры, но и прибегая к помощи книг. Но дать находкам Алексея точное определение ей не удавалось. Ни рисунки, ни описания находок не совпадали ни с одним известным Софье типом древних человеческих культур. "Взглянуть бы на всё своими глазами!" – вздыхала Софья и ещё пристальнее вчитывалась в академические вестники, всматривалась в альбомы рисунков по истории материальной культуры.

За этим занятием её и застал Захар Николаевич.

– Ты ещё не спишь, Соня? – спросил он, входя в её комнату. Захар Николаевич был в длинном халате без пояса. Халат висел на его острых плечах, подчёркивая худобу тела.

– Входи, папа. Мы с тобой теперь так редко встречаемся, что я и не помню, когда ты был у меня, – сказала Софья, отодвигая книги и приглядываясь к отцу.

– И ты меня тоже не жалуешь частыми посещениями, Соня. – Он невесело усмехнулся и, сняв пенсне, посмотрел на неё подслеповатыми, но такими родными и милыми глазами. – Живём по всем правилам коммунальной квартиры: меньше встреч – меньше неприятностей и скандалов, – сказал он тихо, тяжело опускаясь на стул.

– У тебя всегда люди. К тебе не войдёшь. – Софья проговорила это несколько обиженно.

– Да, Соня, у всего есть свои сроки. Есть они и у одиночества. Сколько лет высидел я как затворник! Теперь мне нужно внимание окружающих. Это не прихоть, а потребность души.

Захар Николаевич говорил унылым тоном, и мрачные тени, лёгшие от лампы на его худощавое лицо, двигались по щекам к подбородку.

– Окружающие – это Бенедиктин? – спросила Софья с иронией.

Захар Николаевич резко вскинул голову, глаза его сверкнули, и Софья решила, что он сейчас вспылит. Но, к её удивлению, он сдержался и сказал всё так же спокойно и неторопливо:

– Чужая беда всегда кажется простой, Соня.

– Какая же беда у Бенедиктина? Стыдно от людей за неблаговидный поступок?

– О нет! Бенедиктин откровенен со мной, как ни с кем. Всё обстоит, Соня, гораздо сложнее. Марина Матвеевна – прекрасный научный работник, но, право же, для семейной жизни одного этого качества мало. В женщине должно быть врождённое свойство создавать уют в доме.

– Бенедиктин бессовестно наговаривает на Марину Матвеевну. Ему ничего не остаётся, как лгать и вывёртываться, – перебила Софья отца.

Захар Николаевич, обычно вспыльчивый и нетерпеливый к возражениям, будто не замечал возбуждения дочери.

– Видишь ли, Соня, я думаю, что ты теперь стала взрослой и с тобой можно говорить серьёзно на такие темы, – подбирая слова и волнуясь, сказал Захар Николаевич.

Софья поняла, что ей предстоит услышать что-то особенное, и насторожилась.

– Григорий Владимирович признался мне в большом чувстве к тебе, Соня, – с некоторым усилием продолжал Захар Николаевич. – Это было одной из причин его ухода от Марины Матвеевны, – пояснил он, видя, как лицо Софьи становится злым.

– Гадко и гнусно! – сказала Софья и поднялась, с силой отодвинув кресло. Она отошла в угол комнаты и, протянув руки к отцу, блестя глазами, с жаром спросила: – Ну скажи мне, скажи, почему ты сблизился с ним? Что вас роднит? Что есть у вас общего? Скажи! Только правду! Правду!..

Захар Николаевич повёл плечами, водрузил пенсне на переносье и с полминуты молчал.

– Ну вот, ты молчишь. А я знаю почему!

– Нет, я скажу. Ты знаешь, Соня, мою особенность. Я всегда вставал на защиту слабого. Люди бывают безмерны в своей жестокости. Если б я не оградил Бенедиктина, его могли бы заклевать в порядке, так сказать, "развёртывания критики и самокритики". А ведь он не пропащий человек, у него есть способности и ряд таких качеств, которые мне весьма импонируют…

– Нет, папа, ты говоришь наивные слова, которым сам не веришь.

Софья вышла на середину комнаты, а Захар Николаевич ещё больше втянул голову в острые костистые плечи. Софьи на мгновение стало жалко его, худого и уже постаревшего, но остановиться она не могла. Ей было ясно, что Бенедиктин настолько вошёл в доверие к отцу, что между ними стал возможен разговор на самые интимные темы. И это подогревало гнев Софьи и делало её прямодушной и жестокой до крайности.

– Раз ты сам не можешь, я тебе скажу правду. Слушай! Имей мужество выслушать! – говорила Софья. – Не слабость Бенедиктина привлекла тебя, а его безликость. Свойства, которые тебе в нём весьма импонируют, таковы: угодничество и ограниченность. Слушай, пожалуйста, дальше! Ты не любишь приближать к себе людей, отмеченных дарованием. С одарёнными хлопотно: они имеют свою точку зрения и могут подвергать твои слова и поступки критике. Так было с Краюхиным. Скажи, ну, скажи, за что ты его невзлюбил? Бенедиктин куда удобнее! Он делает вид, что каждое твоё слово, каждый твой поступок для него святы!

Софья собиралась сказать, что отец не имел никакого права вести с Бенедиктиным разговор о ней – это равносильно заговору, но, увидев на глазах Захара Николаевича слёзы, замолчала.

– Ты что, папа, обиделся? – растерянно глядя на отца, тихо спросила Софья.

Захар Николаевич опустил голову, и дочери показалось, что он сейчас разрыдается. Софья подошла к нему и обняла его за плечи. "Он может оттолкнуть меня за то, что я так с ним говорила", – мелькнуло у неё в голове.