"Уля… Странно! Почему же мне Алёша никогда о ней не рассказывал?" – с каким-то смутным беспокойством подумала Софья и спросила:

– Она откуда же появилась тут?

– Уля-то? Она тут почти всегда живёт. Летом на рыбалке, осенью и весной на охоте. Сходит зимой к подружкам, повеселится – и опять в тайгу. Отменная охотница! А сейчас она на Синем озере жила с докторшей Анастасией Фёдоровной, – объяснил Марей.

Софья слушала Марея одним ухом, а другим ловила мелодию, доносившуюся из леса. Ульяна пела свою любимую песню: "Не брани меня, родная, что я так люблю его".

Вдруг из чащи с весёлым визгом к Марею на грудь бросилась собака.

– Ах ты, бесёнок! Ну будет, будет тебе, Находка! – теребя визжавшую собаку, говорил Марей.

Находка не унималась. Подпрыгнув, она горячим красным языком лизнула Марея в нос. Чтоб остановить её буйство, Марей был вынужден прицыкнуть. Находка прижала уши и легла в тень, всё ещё игриво повиливая длинным загнутым хвостом.

– Ишь какая животина! Ни на шаг от Ули не отстанет. Ну, правда, и та ей добром за преданность платит. И кормит и поит! А вот и она сама! – под конец воскликнул Марей.

Он очень обрадовался приходу Ульяны. Встал, широко раскинул руки, с лаской в голосе сказал:

– Ну иди, иди, соловушка, обедать будем. Как раз вовремя угадала!

– Дедушка, здравствуй, родименький! Уж так по тебе соскучилась! – Ульяна говорила это ещё на ходу, не видя из-за палаток чужих людей, сидевших вокруг костра. Увидев их, она остановилась, смущённо опустила голову, но, что-то решив про себя тряхнула своими тяжёлыми косами и пошла прямо к костру.

Софья смотрела на неё, как на привидение. Что-то чудесное было в появлении девушки. Невольно вспомнились знакомые с детства сказочные слова: "Жили-были… Кругом на тыщу вёрст таёжное окиян-море… Вдруг однажды откуда ни возьмись выходит девица-красавица…"

Ульяна была в розовом ситцевом платьице, голубенький платочек парусил над плечами, за спиной ружьё, вместо пояса – патронташ. Загоревшее лицо пылает румянцем смущения, но голубые глаза глядят смело, пристально, чувствуется, что всё видят, всё примечают.

– Здравствуйте, приятного аппетита! – произнесла Ульяна, и первый раз глаза её встретились с глазами Софьи. "Она. Ей письмо в Мареевку от Алексея Корнеича носила", – подумала Ульяна и потупилась, сразу оцепенев.

– Иди, Уля, на речку, искупайся, да и обедать. – Это сказал Марей.

Ей показалось, что голос его доносится откуда-то издалека. Она поняла, что надо на этот голос как-то отозваться, и махнула рукой.

– Что, не хочешь купаться? – Старик воспринял её жест по-своему. – Ну, тогда садись, Уля, бери вон чашку.

– Алексея Корнеича мне надо. К нему меня послали, – всё ещё не двигаясь, тихим, сдавленным голосом сказала Ульяна.

– А что он тебе, дочка? – спросил Марей.

– Ручьи новые Анастасия Фёдоровна отыскала. Исследовать надо. Вот и послали меня. Если, мол, Краюхина нет, иди в Мареевку, к начальнику экспедиции.

– Ай да, докторша! Она своё возьмёт! – обрадовался Марей.

– А мы тоже его ждём, Уля. Он был тут, а потом ушёл в Заболотную тайгу. И у нас есть новости. Садитесь, расскажу, – сказала Софья и придвинула свободный круглый чурбачок.

Ульяна сняла ружьё, патронташ и села, чувствуя под взглядами Софьи непонятную скованность.

– И мы тут тоже кое-что нашли. – Софья подробно рассказала о работе на раскопках.

Ульяна слушала, не пропуская ни одного слова, и всё поглядывала на Софью. "Красивая! Ишь глаза-то какие – большие и влекущие!.. А брови-то как дуги… И счастливая! Пришла и сразу нашла. А я копала, копала… И добрая, видать, она, рассказывает всё-всё. И простая… Увидела и с первого раза: "Садитесь".

Мысли неслись в голове Ульяны в стремительном вихре.

А Софья продолжала рассказывать:

– Он так нужен – прямо позарез! Сегодня утром вышла я на берег и давай орать во всё горло: "Алёша! Алёша!" Вдруг, думаю, где-нибудь он неподалёку ходит, услышит, поймёт, что нужен. Марей Гордеич смеётся, я тоже, а всё-таки кричу.

Ульяна про себя отметила, что Софья назвала Краюхина Алёшей. "Ну ясно, всё ясно. Разве я-то позволила бы себе так назвать его?" – подумала она, и ей стало неудобно сидеть на чурбачке, и вдруг какая-то озорная мысль промелькнула в её голове: "Ну и кричи и зови его, а я-то найду его хоть на краю земли".

Ульяна вскочила на ноги, быстро повесила на плечо ружьё, опоясалась патронташем, крикнула:

– Находка! Ффью! Айда!

– Ты куда, Уля? – удивлённо спросил Марей.

Софья и рабочие так были поражены всем происходящим, что не нашли слов и только переглянулись.

– В Заболотную тайгу, дедушка, к Алексею Корнеичу! – оборачиваясь на ходу, бросила Ульяна и скрылась в пихтовой чаще.

Софья кинулась вслед за Ульяной.

– О нас не забудьте сказать! Мы ждём его! – крикнула она вдогонку.

Ульяна не отозвалась. И оттого, что она не отозвалась, Софья почувствовала, как сердце её стиснула боль. Ну, почему она-то не может вспорхнуть вот так же, как эта таёжная птаха? Почему? "Да потому, что ты воробей, под застрёхами твоё место", – ожесточённо подумала она о себе.

Софья побежала в чащу. Ей захотелось догнать Ульяну, сказать ей, что она любит Краюхина, и упросить взять её с собой в эту далёкую и загадочную Заболотную тайгу. Но Ульяны и след уже простыл. С минуту Софья стояла, опустив руки, сама не своя. Находка залаяла где-то очень далеко, потом донеслись отзвуки голоса Ульяны: она пела.

Сама не зная отчего – от обиды ли на Ульяну, от досады ли на свою неприспособленность к таёжной жизни или от неутолённой любви к Алексею, – Софья заплакала, и опущенные плечи её вздрагивали, как в ознобе.

Долго бродила она по лесу. В одном месте под густым кедром Софья увидела ямку, наполненную водой. Она склонилась над ямкой, чтобы посмотреть на себя. Гладь воды отражала как зеркало. Софья поправила волосы, намочила ладонь и приложила к глазам. Убедившись, что на лице не осталось никаких следов слёз, она пошла на стан. Ей хотелось, чтоб никто-никто во всём белом свете не узнал об этих минутах её горького и безутешного отчаяния, объяснить которое толком она не смогла бы и сама.

Глава шестая

1

Заболотная тайга – это непроходимые тёмные леса, глубокие лога, взрытые весенними потоками, ребристые бугры с голыми плешинами, возникшими после гроз-лесоломов, бездонные озёра, вечно затянутые паутиной, затхлые болота, покрытые кочкарником, сивым мхом, вонючим багульником-клоподавом, и ручьи, бессчётные ручьи, то прозрачные и звонкие, как хрустальное стекло, то чёрно-бурые, как дёготь, и угрюмые, совершенно безмолвные в своей немоте.

Случается часто так: над Улуюльем светит солнце, сияет голубое небо, а Заболотная тайга курится испариной, хмурится клубами тумана, заунывно шумит без ветра, поскрипывает, постукивает сушняком.

Краюхин шёл не спеша, посматривал по сторонам, насколько это было возможно в зарослях кедрача, ельника, черемушника, осинника, черносмородинника. Временами он останавливался, прислушивался: "Э, чёрт её возьми, эту Заболотную тайгу! Неуютно, неприветливо и в любой миг на медведя можно наскочить!" Стараясь хоть как-нибудь спастись от надоедливых и липких комаров, заполнивших весь воздух, то и дело впивавшихся в самые чувствительные места шеи и лица, Краюхин беспрестанно курил.

"У тайги, как у города, есть свои проспекты и закоулки. Тунгусский холм – это Дворцовая площадь, Синеозёрская тайга – Невский проспект, а Заболотная тайга – старая Нахаловка", – рассуждал он сам с собой. Он припомнил, что о Заболотной тайге сказал старый Марей: "Если, Алёша, черти и лешие есть, они все там водятся".

Краюхин любил большие переходы по тайге, особенно по местам, мало знакомым ему. Во время ходьбы хорошо думалось. То, что не успевал Краюхин обдумать дома, он часто додумывал в пути. Именно в эти часы он мысленно вёл полемику с противниками своих взглядов, строил новые догадки, мечтал о широком развёртывании капитальных изысканий по всему Улуюльскому краю.