И тут в разговоре у костра наступило долгое и не предвещавшее ничего отрадного молчание. И Лисицын и лесоустроители понимали, что надвигается трудная, жестокая минута, когда должен быть поставлен неотвратимый вопрос: что же делать дальше? Ни у Соловушкиной, ни у Хомутникова не хватило духу заговорить об этом. Лисицын поглядывал на них вопрошающим взглядом, но, видя, что они молчат, заговорил сам:

– Ну что же, товарищи начальники, понимаете вы теперь, на какие леса вы замахиваетесь? Или у вас по-прежнему рука не дрогнет разорить это улуюльское гнездо?

– Не так, товарищ Лисицын, вопрос ставишь, – сказала Соловушкина.

– А как вы хотели бы его поставить, товарищи начальники?

– А вот так: есть ли в Улуюлье леса, которые можно взять вместо синеозёрских? Таких лесов нет!

– А Заболотная тайга?! – воскликнул Лисицын.

– Поймите, товарищ Лисицын, нам не просто нужен лес, нам даны показатели по сортименту. Заболотная тайга – это леса среднего качества, мы обязаны дать стране древесину высшего качества.

– Возьмите её в других местах. Вон верховье Таёжной – отменные леса!

– Синеозёрская тайга предусмотрена генеральной схемой.

– Вы меня не пугайте учёными словами! Генеральную схему составляли люди. Схема не с потолка упала.

– Но она утверждена, и её не просто изменить!

– Непросто, но можно изменить! – не отступал Лисицын. – Изменить можно всё на свете. Была бы охота! Триста лет народ жил при Романовых, а потом взял и дал им лопатой по месту, которое ниже поясницы.

– Спор этот бесполезный, товарищ Лисицын, – вступил в разговор Хомутников. – Вы учтите, что ни я, ни Надежда Андриановна ничего изменить не можем. Нет у нас такой власти! Мы простые служащие треста. Если мы не будем выполнять указаний треста, нам не будут платить заработной платы.

– Эх, товарищи начальники! – страдальчески морщась, вздохнул Лисицын. – Какие же вы робкие… Трест! Власти нету! А подумайте лучше: разве вы тресту служите? Вы государству рабочих и крестьян служите! Вы государственные служащие! А рассуждаете как?

– А что бы вы хотели от нас, товарищ Лисицын? – спросила Соловушкина, краснея от сильного возбуждения.

– А вот что: вы посылаете в трест бумагу. Так и так, дескать, осмотрев синеозёрские леса, подтверждаем, что губить их – дело недопустимое. Народ за это спасибо не скажет ни теперь, ни в будущие годы. Надо на эти леса наложить запрет. Без них рухнет природа всего Улуюльского края… Можете вы это сделать или нет?

– Ни под каким видом! – крикнула Соловушкина. – Если мы это сделаем, завтра же последует приказ: вместо того чтобы обмерить синеозёрские леса, специалисты треста Соловушкина и Хомутников занялись подсчётом того, сколько птиц село на берёзу и сколько зверьков пробежало в норку. Да вы знаете, товарищ Лисицын, что нам за это будет?!

– Ну, коли так, товарищи начальники, знайте: нету у меня в жизни врагов более лютых, чем вы, истребители природы! И выход у нас с вами один: либо вы закопаете Лисицына в землю, как старую дохлую собаку, либо он вас выпрет отсюда, да так, что вы навсегда забудете пути-дороги в Синеозёрскую тайгу!

Лисицын сдёрнул шапку с головы и, яростно стиснув её в кулаке, стремительно скрылся в лесу.

Утром следующего дня по тропе от стана Лисицына на Тургайской гриве шли двое. Они держались друг от друга на почтительном расстоянии. Впереди шагал Лисицын. Он торопился в Мареевку, к начальнику экспедиции научного института, чтобы посоветоваться с ней, как отвести беду, надвинувшуюся на природные сокровища Улуюлья. Вторым человеком была Соловушкина. Она шла в Мареевку, чтобы нанять здесь для своей изыскательской партии нового проводника по синеозёрским лесам.

Глава девятая

1

И надо же было такому случиться! Заболеть в разгар лета, заболеть после пленума обкома, когда требовалось немедленно созывать партийный актив, ехать в колхозы, подымать народ на практические дела… И как глупо заболеть! По собственному легкомыслию!

Они возвращались из Высокоярска. Над трактом стояли зной и пыль. Переезжая речку, надумали искупаться. Подвернули к омутку. Артём разделся, нисколько не остыв, потный бросился в воду. А омуток оказался с родниковой водой. Холод обжёг разгорячённое тело. Надо было не дурачиться, не изображать из себя семнадцатилетнего бесшабашного парня, выскочить скорее на берег, погреться на солнцепёке. Но он не сделал этого, наоборот, подбадривая себя криком, он поплыл на самую глубь омута. Тут он вскинул руки, набрал в себя воздух и скрылся под водой. Когда его ноги коснулись песчаного дна, ему показалось, что он стал на ледяную глыбу. Он с силой выпрыгнул на поверхность омута, поплыл к берегу. Мелкая дрожь трясла его. Даже под нещадно палящим солнцем ему было холодно, нестерпимо холодно…

К вечеру они приехали в Притаёжное, а ночью его хватила такая боль, что он готов был на стенку лезть. Жена Дуня предложила вызвать кого-нибудь из врачей. Артём остановил её:

– Не трогай ты их. У них завтра рабочий день, пусть хоть ночью отдохнут. Да и что мне врач? Я сам себе профессор… У тебя соль есть? Ну вот и хорошо! Высыпь её скорее на сковородку да прожарь как можно сильнее. Потом насыпь в мешочек. И ещё дай свой шерстяной платок.

Дуня быстро сделала всё, что просил Артём.

Положив мешочек с горячей солью на поясницу, прикрытую платком, Артём почувствовал облегчение. Острая боль постепенно затихла, но стоило чуть шевельнуться, как она пронизывала насквозь. Болезнь эта была ему знакома. Радикулит! Случалось с ним такое и прежде. Он лежал в постели по две, по три недели, пока с помощью самых разнообразных грелок не изгонял из своего тела эту изнуряющую боль.

Первые два дня Артём метался в постели, не зная, как и чем успокоить себя. Теперь же его терзала не столько боль, сколько горечь сознания своего бессилия. Вот он лежит тут в тиши и прохладе большого бревенчатого дома, а там, за стеной, течёт жизнь: люди готовятся к уборке урожая, охотники осматривают свои угодья, отряды экспедиции уходят всё дальше и дальше в тайгу… И всё это происходит без его участия, он ничего не знает, ничего не видит. И это называется секретарь райкома! Нет, настоящий секретарь райкома должен быть не неженкой, а человеком железного здоровья. У всех людей есть право уставать, болеть, не успевать; у секретаря райкома такого права нет. Он должен быть всегда начеку, должен всё замечать, всё знать, всегда должен быть здоровым и бодрым, ибо секретарь райкома – это не должность, не пост – это призвание, это подвижничество. И далеко не все коммунисты обладают этим призванием, способны на это подвижничество.

Болезнь ли, или разговоры на пленуме обкома, или ночные беседы с Максимом настроили Артёма на раздумье?

Утром Дуня уходила на службу в райпотребсоюз, где она работала товароведом, и он почти на весь день оставался один. О чём только не передумал в эти часы вынужденного одиночества он, Артём Строгов, отец разлетевшегося семейства (дети давно жили самостоятельно!), старый опытный районщик!

Мысли его уносились и в прошлое и в будущее, вспоминались и родные и друзья, но больше всего думалось о том, без чего он не мыслил своей жизни, без чего она не стоила бы ломаного гроша: о работе, о людях, о районе, который он любил, которому отдал немало сил, да и здоровья.

Дней через десять самочувствие его настолько улучшилось, что он решил понемногу заниматься делами. Подняться с кровати ему всё ещё не удавалось. Всякое резкое движение отзывалось болью в ноге. Ну что ж, он мог пока обойтись и без ног, тем более что голова его работала в эти дни много и напряжённо.

Он написал записку в райком, прося прийти к нему членов бюро и кое-кого из партийного актива.

Люди собрались точно в назначенное время. Всем хотелось послушать рассказ "первого" о пленуме обкома, о новостях в жизни области, о новых установках, которые, судя по статьям "Высокоярской правды", серьёзно должны были изменить требования к районам.